Серафим стоял возле окна коридора чётвёртого, последнего, 
этажа учебного здания детского дома, и задумчиво смотрел на 
прилегающую к забору дорогу. По ней сновали люди, иногда 
проскакивали автомобили, а на обочине зеленели нежными 
листочками акации и кусты сирени. В этом здании он проучился 
последние десять лет. Впереди ожидались выпускные экзамены, а 
затем новая, самостоятельная жизнь! Всё это, как и поющая, 
утопающая в цветах, весна, вселяло новые надежды, отгоняло 
смутные тревоги.
	В свои юношеские годы Серафим выглядел ещё более сутулым, 
чем в детстве. Левое плечо заметно возвышалось над правым, а 
левая нога словно укоротилась со временем, отчего он сильно 
хромал. Вот и сейчас, парень стоял практически на одной, 
правой, ноге. Такое расслабленное состояние позволял себе, 
когда оставался один. Его лицо отличалось внимательным, 
ушедшим в себя взглядом светлых глаз, нос был подчёркнуто 
прямым, слегка заострённым на конце. В  поджатых губах 
затаилась решительность и воля. Ещё выделялись руки – от их 
тонких пальцев веяло музыкальностью, или некоей гипнотической 
силой, а может... нежностью.
      На пороге нового этапа своей жизни, Серафим Алтарёв 
невольно перелистывал страницы прожитых лет...

	Командир взвода, пожарник с солидным “горелым” стажем, 
долго удивлялся, как смог выжить в огне этот неказистый 
мальчонка.
	- Родился ты парень в рубашке! – говорил он Серафиму, 
когда его уже вытащили из-под обвалившегося потолка дома и 
положили на носилки. – Если б не этот глиняный потолок, сгорел 
бы ты родимый, как и остальные... Впрочем, - поправил каску 
пожарник, - остаётся поражаться, как не задохнулся от дыма?... 
Короче, везучий ты, хлопче.
	С такими напутствиями мальчика отправили в больницу, а 
оттуда, после лечения, в детский дом, так как вся семья 
Алтарёвых погибла. О причинах пожара специальное следствие не 
проводили, списали несчастье на замыкание в проводке. 
	Жизнь в детском доме для неординарного мальчика сложилась 
не просто. С малых лет Серафим выделялся из массы 
воспитанников не только сутулостью и хромотой, но и своим не 
всегда объяснимым поведением. Первое время он особенно тяжело 
переживал смерть Евы. Девочка была для него больше, чем 
сестра. В какой-то степени она заменяла мать. Именно последнее 
особенно мучило детское сердце. Произошедшая трагедия сделала 
его замкнутым, неоправданно молчаливым, что усложняло 
отношения с ребятами и взрослыми. Ему и кличку дали Горбыль, в 
которую вложили всё: и физический изъян, и отчуждённость от 
остальных – одним словом, горбатый бобыль.
	Первые годы его часто били. Новичков, тем более скромных 
и непонятных, в таких местах не жалуют. В детских домах у 
воспитанников складывается свой особый мир, в который не 
всегда проникают учителя и воспитатели. В этом мире действуют 
свои законы и правила, которые не принято нарушать. Если кто-
то пытался фискалить, жаловаться и, не дай бог, самому 
директору, то в лучшем случае становился изгоем, с которым 
никто не водился, а в худшем – обижали ещё больше.
	Горбыль отличался тем, что стойко переносил 
издевательства и более того... жалел своих мучителей. Одним из 
первых, с кем пришлось столкнуться новичку, был Витька 
Последыш, закоренелый второгодник, “атаман” спальной палаты, в 
которой вмещались мальчики из двух классов. 
	Когда вечером перед сном, после ухода дежурного 
воспитателя, дети оставались одни, власть переходила в руки 
“атамана”. Витька любил показать своё превосходство над 
меньшими. При этом он проявлял разнообразие и даже 
изобретательность. В этот раз ему захотелось поиграть в живую 
пепельницу. На эту роль выбрал Горбыля и как новичка, и как 
молчуна. У открытого окна собрал “особо приближённых” и 
устроил коллективное курение. Горбыля заставил стоять рядом с 
повёрнутыми вверх, прижатыми друг к другу ладошками. В них 
сбрасывали пепел и окурки.
	- Учись терпеть и правильно держать ладони! – с наглой 
ухмылкой говорил атаман, пуская в лицо “пепельницы” кольца 
дыма. – Авось, пригодится. Например, побираться возле церкви. 
Это дело не простое! – под всеобщий хохот вещал Витька. – 
Горбись посильнее и морду делай кислее!
	Серафим стоял и, казалось, был погружён в свои мысли, 
поскольку никак не реагировал ни на слова мучителя, ни на само 
издевательство. Витьку такая реакция начинала злить, и он 
старался ощутимее припалить окурком ладонь мальчика. Тот 
только сжимал губы. Когда же запахло палёной кожей, Серафим 
блеснул взглядом и вдруг сказал:
	- Ты не мне делаешь больно!
	- А кому же? – закашлялся дымом атаман, округлив глаза.
	- Себе...
	- Мне?... Ах ты пиявка горбатая! Счас ты у меня 
заплачешь! Пацаны! “Тёмную” ему!
	Вот в устроительстве “тёмных” любили поучаствовать все. 
Малышня проворно оставила свои кровати и бросилась к 
несчастному Серафиму. На него набросили первое попавшееся под 
руку одеяло, взгромоздились всей кучей и стали бить и топтать.
	Прекратили экзекуцию, когда от усердия вспотели и 
утомились. Дети расслабленно расселись вокруг своей жертвы и 
вопросительно уставились на Последыша. Из-под одеяла не 
доносилось ни звука... Витька выбросил в окно сигарету, 
сплюнул туда же, солидно напыжился и сказал:
	- Что пялитесь? Снимайте одеяло!
	Горбыль неподвижно лежал ничком. Его перевернули на спину 
и поразились – на них смотрели спокойные глаза, в которых не 
было ни капли боли или страха! Пока дети, как и их 
предводитель, изумлённо молчали, Серафим поднялся и похромал к 
двери.
	- Заложит, гад! – высказался кто-то.
	- По местам, шпана сопливая! – прозвучала команда и дети, 
как стайка воробьёв, кинулись в свои кровати.
	Серафим зашёл в туалетную комнату, умылся и вернулся в 
спальню. Его сопровождали настороженными взглядами. Даже 
атаман откровенно зевал и, на удивление, молчал – обычно он 
давал какое-нибудь напутствие после “тёмных”: то ли ещё 
угрожал, то ли хвалил за выносливость.
	Прошло несколько дней... Витёк Последыш заболел 
непонятной болезнью: по рукам пошли красные мелкие пятна. Они 
чесались и гноились. Мальчика поместили в детдомовский 
изолятор. Болезнь не проходила и его уже собирались отправить 
в кожный диспансер, когда  вечером зашёл Серафим. Атаман 
внутренне напрягся. После той “тёмной”, он испытывал 
непонятный страх перед этим ущербным.
	Серафим задержался в проёме двери, бегло осмотрел комнату 
и сказал больному с откровенной печалью в голосе:
	- Тебе сейчас больно, потому что ты проявил 
несправедливость. Но я прощаю... Когда меня топтали, больше 
всего было жаль тебя. Болезнь говорит о том, что ты раскаялся. 
Теперь пойдёшь на поправку...
	Серафим резко развернулся на правой ноге и, глубоко 
хромая, удалился. Вскоре Витёк выписался абсолютно здоровым. 
Он отказался он своей “атаманской должности”, бросил курить и 
упросил директора перевести его в другой детский дом, что и 
было исполнено, ко всеобщему удивлению, довольно быстро. После 
этого случая Горбыля стали побаиваться и сторониться ещё 
больше. 
      Неоднозначным было и отношение учителей детского 
учреждения. Учился он неровно, хотя способности имел 
несомненные. Предметы ему нравились своеобразно, какой-то 
системы не просматривалось. Был безразличен к математике, но с 
удовольствием читал физику, именно читал, как хорошую книгу. 
Причём понимал и запоминал легко и без усилий, так как обладал 
прекрасной памятью. Зачитывался литературой и историей, но был 
равнодушен к географии и биологии. Казалось, Серафим жил своей 
жизнью, в которую никого не пускал. Изучал только то, что 
нравилось. Соответственно и оценки были прямо противоположные: 
двойки соседствовали с пятёрками. Попытки понять странного 
воспитанника, подействовать на него, ни у учителей, ни у 
директора ни к чему не приводили. Даже возили на обследование 
к психологу. Тот констатировал полное психическое здоровье 
мальчика, особо отмечал  его повышенную самостоятельность и 
независимость мышления.
	Директор разводил руками:
	- Мог ведь быть круглым отличником! И для школы хорошо, и 
для него самого.
	- Не расстраивайтесь, - обнадёживал психолог, - 
продолжайте работать с ребёнком. С возрастом он сам 
определится и ещё прославит ваш детский дом. Способности у 
него явно присутствуют. 
      С тем и уехали.
	Так шли годы... 
      К Горбылю привыкли. Со временем у него появились и 
близкие товарищи: школьный сторож Евсеевич, ветеран войны, 
бывший десантник и Людмила Ивановна, учительница пения, 
молодая, очень красивая женщина. У неё было множество 
поклонников, даже в самой школе, но она не спешила связывать 
себя.
	Да, вот такие разные, не из среды учеников, оказались у 
Серафима друзья. Началось эта дружба своеобразно в седьмом 
классе, ранней осенью, вечером...
      Серафим, погружённый в себя, в одиночестве прогуливался 
по аллее школьного сада. До отбоя оставалось время, и он 
обдумывал прочитанную книгу, рассказывающую о концентрационных 
фашистских лагерях. Его настолько тронула судьба главного 
героя, перенёсшего все муки плена, что он никак не мог 
избавиться от гнетущего ощущения этой трагедии. Вдруг услышал 
чей-то голос. Пригляделся: на скамейке под абрикосовым деревом 
сидел, понурив голову, Евсеевич и разговаривал сам с собой.
	- Дружище ты мой дорогой! – горестно говорил старик. – Мы 
с тобой сколько пережили, смерть обманывали, а ты так... 
подкачал. Эх ты!
	Сторож вытер глаза, достал их внутреннего кармана 
маленькую бутылку и приложил к губам. Глотнул несколько раз, 
вытер рот, крякнул и продолжил горевать о некоем друге Петьке.
	Серафим почувствовал жалость к старому вояке и подошёл к 
нему.
	- У Вас случилось несчастье? – проникновенно спросил он и 
присел рядом на скамейку.
	- Да... Убили моего боевого товарища, - почему-то не 
удивившись вопросу паренька, которого не знал, разве что видел 
иногда среди остальных детей, печально ответил старик. – И кто 
порешил – бандюги какие-то! Молокососы! Развелось их – хуже 
фашистов!
	Евсеевич засопел носом, высморкался и вытер глаза 
кулаком. Снова потянулся за бутылкой. 
      Упоминание о фашистах как огнём прожгло голову Серафима. 
В глазах потемнело, пошли разноцветные круги, а затем тело 
накрыла необыкновенная лёгкость. Пространство словно 
раскололось, и он увидел, что стоит на плацу! Подрагивающие 
шеренги изнурённых, в полосатой одежде людей на фоне бараков, 
колючего забора и вышек с охранниками не оставляли сомнений - 
это концлагерь.
	Перед пленными прохаживался холёный, в безупречной форме 
и глянцевых сапогах, гитлеровский офицер с кожаной плетью. Он 
подошёл к высокому, с землистым, скуластым лицом мужчине, 
ткнул ему в грудь плетью и лающим голосом приказал сделать два 
шага вперёд.
	- Этот хам, - обратился офицер к застывшим в напряжении 
пленным, - не хочет работать на Великую Германию и подбивает к 
бунту! За это он будет наказан... 
	Гитлеровец вытащил пистолет и изготовился стрелять своей 
жертве прямо в сердце.
	- Стойте! – срывающимся голосом, но довольно звонко, 
крикнул Серафим. – Убить человека легко...
	- Это ещё что такое? – повернулся, не опуская пистолет, 
офицер.
	- Убивать всегда легче, чем понимать, - продолжал Серафим 
и смело, почти не хромая, шёл навстречу опешившему фашисту. – 
Не забывайте, что всех вас за неправедный суд над беззащитными 
людьми накажут не только физически, но и муками более тяжкими 
- внутренними. А, главное, печать насилия и несправедливости 
пиявкой вопьётся в ваших потомков и будет терзать их, не 
давать жить спокойно и достойно. Сделает из них - 
мучеников!... Подумайте об этом карающем будущем!
	К Серафиму уже бежали солдаты, а офицер свирепо 
искривившись стал разряжать в смельчака пистолет. Но! 
Произошло чудо! Пули огибали парня и попадали в гитлеровцев. 
Вот уже упал один солдат, второй, потом и бесноватый офицер. 
Военнопленные распластались на земле, стараясь укрыться от 
стреляющих с вышек охранников. Затем над лагерем проскочила 
молния и загорелось всё: бараки, вышки, крематорий и другие 
строения. Серафим стоял перед павшими ниц людьми и, освещённый 
заревом, переполнялся чувством победы над этим адом, 
вместилищем жестокости и надругательства над самой сутью 
человеческой. Он не замечал, что его тело обвивала белая 
мантия, а над головой мерцало сияние.
	Горело так споро, что от пожарища вскоре остались только 
тлеющие головешки да серо-красная зола. Люди стали неуверенно 
подниматься с плаца и издавать возгласы удивления и осторожной 
радости. Одним из первых поднялся тот самый, высокий, с худым 
скуластым лицом, мужчина и подошёл к Серафиму.
	- Лейтенант советской армии Пётр Степанов! – протянул он 
руку. – Наверное, сам Бог послал Вас... Думал, всё мне...
	Серафима уже окружила толпа живых скелетов. Он вдруг 
увидел, что это действительно мёртвые люди! “Как же они ещё 
двигаются?” – мелькнуло в голове. В глазах снова потемнело, он 
мотнул головой и почувствовал на своих плечах руку Евсеевича.
	- Что с тобой, парень? А это?... Ты, что ли, Петя?
	Евсеевич поднялся и кинулся обнимать Петра Степанова, 
шагнувшего из темноты.
	- Друг ты мой! Жив ты, оказывается, жив!
	Сторож плакал, обнимал выжившего товарища, а Серафим 
сидел и ощущал, как взгляд проясняется, пелена исчезает и 
сознание возвращается в нормальное состояние. По мере того как 
он приходил в себя, менялось и всё вокруг. Снова был осенний 
вечер и старый солдат, который топтался перед скамейкой и в 
недоумении крутил головой:
	- Надо ж такому привидеться? Вот что делает водка с 
человеком, когда у него на сердце горе! Ну... выпью-ка ещё... 
– он снова приложился к бутылке и повернулся к Серафиму. – А 
тебе спасибо за сочувствие. Может твоя жалость помогла мне 
Петьку живым увидеть, пусть и спьяну... 
	Так они и подружились. Серафим иногда приходил к сторожу 
послушать бывальщину про войну, а тот подвыпив, общался с 
привидением-другом. Бывший лейтенант советской армии Петр 
Степанов погиб в мирное время от рук бандитов, защищая 
незнакомую женщину. Такие встречи происходили только в 
присутствии Серафима. Евсеевич это понял и никому не 
рассказывал, словно боялся потерять молодого... ясновидца – 
так мысленно стал его называть.
	Серафима такие перемещения в пространстве и времени 
настолько взволновали, что он боялся упустить это миг, это 
чувство необъяснимого, невероятного превращения, которое 
снизошло на него. Что это было? Причудливая игра мозга? 
Самогипноз?... И почему в присутствии Евсеевича?... К тому же 
он ловил себя на том, что уже испытывал нечто похожее тогда, 
при посещении церкви вместе с Евой! Девушка часто 
вспоминалась, но по-другому, не как раньше. Это другое Серафим 
пока не мог понять...
	С Людмилой Ивановной подружился в восьмом классе. К тому 
времени Серафим заметно вытянулся и повзрослел. Несмотря на 
свою сутулость и хромоту, выделялся юным лицом, которое несло 
печать поэта или художника. Очевидно это обстоятельство, а 
также драматический тенор Серафима, и привлекли внимание 
молодого преподавателя пения. 
	После первого занятия они разговорились. Людмила Ивановна 
уже успела познакомиться с мнением старших коллег о 
“психологически” трудном ученике, поэтому с интересом слушала 
рассуждения Серафима о музыке. Разговаривая они вышли во двор 
школы, а затем направились в сад.
	- На меня музыка действует иногда неожиданным образом, - 
с воодушевлением делился паренёк, стараясь идти ровнее и в 
ногу с женщиной. – Особенно вот такая...
	Серафим остановился и запел! Людмила Ивановна широко 
открыла глаза и внимательно вслушалась. Подобное она слышала 
впервые. Пение было без слов и напоминало что-то старинное, 
церковное. Она вдруг почувствовала, что растворяется в мелодии 
и куда-то улетает.
	Невероятное происходило и с Серафимом...
	
      На каменистой равнине отчётливо были видны следы 
прошедшего боя: тела погибших воинов в самых разных позах, 
разбросанное оружие – копья, мечи, стрелы, - отчётливый запах 
крови и кружащие стаи стервятников. На краю побоища неровными 
рядами выстроились вооружённые воины в латах и шлемах. Чуть в 
стороне расположились лучники. Их лица были разгорячёнными, 
излучающими дух победы! Перед ними  колыхалась 
немногочисленная, беспорядочная толпа других воинов, но уже 
без оружия и защитных доспехов. Очевидно, это были 
побеждённые. Их глаза выглядели потухшими, а лица обречёнными. 
Среди них много было раненых в крови, с разной степенью 
увечья. 
	Между этими двумя сторонами на белом, арабском скакуне, 
гарцевал полководец. Гордая осанка, строгий, остроконечный 
шлем и суровое, в многочисленных шрамах, лицо сразу же 
привлекли внимание Серафима (он только подошёл и на него ещё 
никто не обратил внимание).
	- Эй, вы, воины поверженного народа! По римским обычаям, 
вам перед смертью предоставляется право последнего желания. 
Выполнимое, конечно, в вашем положении. Кто из вас ответит за 
всех? Кому вы доверите исполнение этого священного права? 
Смелее! Умереть нужно достойно!... 
	Конь, словно почувствовал трагичность момента, 
заволновался, закусил удила и стал нетерпеливо перебирать 
ногами. Но полководец умело осадил его, ожидая ответа. Ждать 
пришлось не долго. Неровный строй раздвинулся и вперёд вышел 
малорослый, но плотный человек. Засохшая кровь чёрной неровной 
полосой пересекала его лоб, глаз и щеку. Он хмуро глянул 
уцелевшим глазом на предводителя римлян и хрипло сказал:
	- Наши предки покидали мир земной всегда достойно. И мы 
не станем срамить их память и бренный прах. Так что дозволь 
нам принять кончину под звуки боевого гимна наших отцов и 
дедов...
	- Вы хотите спеть боевую песню под аккомпанемент стрел и 
предсмертные вопли ваших соплеменников?
	- Да. Только так...
	- Удивительное желание. Мне ещё не приходилось уничтожать 
врагов таким образом. Но... ваше желание священно и даровано 
нашим римским императором, повелителем Мира! Начинайте!
	Раненый воин выпрямился, лицо его просветлело. Он глубоко 
вздохнул, набирая в лёгкие побольше воздуха, и начал петь. 
Голос его сначала хрипел и срывался, но постепенно крепчал. 
Смельчака постепенно поддержали остальные. Песня усиливалась и 
разрасталась! В её звуках и словах прославлялась родная земля, 
вспоминались покинутые матери и отцы, любимые, жёны и дети. 
Она звала к смелости в бою, стойкости духа и... обязательной 
победе над врагом.
	Песня только набирала силу, когда полководец-римлянин 
махнул рукой лучникам. Рой стрел взметнулся в небо и 
стремительно понёсся на поющих. Первые тела, пронзённые 
безжалостными орудиями смерти, в конвульсиях попадали на 
землю. Уцелевшие же продолжали петь, причём ещё громче и 
торжественнее.
	- Стойте! – звонко вскрикнул Серафим, поражённый картиной 
побоища беззащитных людей. – Мужество и смелость должны 
награждаться жизнью, а не смертью!
	- Ты так думаешь, странник? – не удивившись, что какой-то 
наглец мешает казни, обернулся к нему полководец и подал 
лучникам знак остановиться.
	- Благородство всегда украшало победителя, - совсем 
близко подошёл Серафим, – возвеличивало и способствовало 
дальнейшим его успехам. 
	Задумался римлянин... Пение стало тише, но не 
прекратилось.
	- Может... ты и прав, странник... – сжал в раздумье губы 
полководец. Конь стоял не шевелясь, словно боясь сбить хозяина 
с мысли. Наконец решение было принято. Отвернувшись от 
Серафима, он крикнул поющим воинам:
	- Я отпускаю вас, без всяких условий!
	Боевой конь полководца заржал и поднялся на задние ноги. 
Яркая вспышка озарила небо! От резанувшей боли Серафим закрыл 
глаза, а когда открыл, то увидел рядом растерянное лицо 
учительницы.
	- Странно: твоё пение подействовало на меня как гипноз и 
вызвало необычные видения. Как я ещё осталась на ногах? – 
изумлялась женщина.
	Серафим сам находился под впечатлением нового путешествия 
во времени и того, что пришлось увидеть. Он уже понял, что это 
нечто постоянное. Вот только не мог понять его причину и 
условия появления. Но новые ощущения уже меняли его, 
заставляли по иному относится и к себе, и к окружающим.
	- Что же Вам привиделось?
	- Мужчина в древних воинских доспехах и на прекрасном 
скакуне. Самое интересное, что он очень похож на моего отца, 
умершего недавно при странных обстоятельствах. Вернулся со 
встречи с однокашниками очень взволнованный, а утром не 
проснулся... будучи абсолютно здоровым человеком: до 
последнего дня занимался гимнастикой, поднимал тяжести. В 
больницу не заглядывал...
	Она рассказывала и внимательно смотрела на своего 
ученика. Только сейчас разглядела насколько у него необычное 
лицо и глаза. Особая строгость и задумчивость, чередовались со 
вспышками самых различных чувств. Людмила Ивановна пребывала в 
смятении... Что за таинственность в этом взрослеющем мальчике 
и как разобраться, откуда возникло это мгновение  загадочного  
состояния и ярких видений? 
	Это и стало началом их дружбы, которая постепенно 
переросла во  взаимную симпатию, а может и... влюблённость?

	И вот подошло время покидать и школу-дом, и старших 
товарищей. Серафим печально вскинул голову, отгоняя наплывшие 
воспоминания, и собрался уходить. Он повернулся и неторопливо, 
слегка припадая на левую ногу, пошёл по коридору...
	Выпускные мероприятия прошли для парня под знаком давящей  
грусти, скорее тоски: привык он к размеренной, расписанной по 
часам и минутам, жизни. Прикипел сердцем к своим друзьям и 
даже ко многим одноклассникам, несмотря на их неоднозначное к 
нему отношение.
	С Евсеевичем попрощался вечером, за день до выпускного 
вечера. Старик сидел на стуле возле ворот и задумчиво курил. 
Так  всегда делал, перед тем как обойти свою охраняемую 
территорию. Серафима увидел издалека, бросил окурок и 
торопливо поднялся навстречу. То, что у парня последние дни в 
школе, он, естественно, знал и по-своему переживал.
	- Покидаешь нас... – крепко пожимал руку Серафима старый 
вояка, стараясь не показывать своего настроения. – Наведывайся 
хотя бы. Может и весточку какую... пришлёшь? Жизнь тебя 
ждёт... трудно даже сказать какая? Что-то в тебе есть не от 
мира сего.
	- Наверное Вы правы, - тепло смотрел в глаза старику 
Серафим. – Да только я не готов к ней, жизни этой. Даже не 
знаю, с чего начать.
	- Ну это ты зря! – разволновался сторож. – С твоими-то 
способностями...
	- Разобраться надо в себе и в способностях, дорогой 
Евсеевич.
	- Давно пора разобраться! – настаивал старик.
	- Надо бы... В общем, прощайте. Пусть хранят Вас силы 
небесные.
	Они ещё поговорили немного и на том и расстались. 
Свидеться, к сожалению, больше не пришлось, но свою роль 
бывший воин для  Серафима, как человека, сыграл.
	А с учительницей, к которой парень питал неосознанную, 
недетскую любовь, проститься не пришлось. На выпускной вечер 
она не пришла, лишь предала Серафиму записку, в которой 
выразила напутствия и пожелания на новую жизнь и просила 
писать, хоть иногда. Своё отсутствие объяснила недомоганием. 
Не знал Серафим, что женщина просто побоялась быть рядом с ним 
на виду у всей школы. Что-то пугало её, навевало нехорошие 
предчувствия.
	Его одноклассники сидели за выпускным столом, произносили 
прощальные речи, вручали подарки директору, учителям и 
воспитателям. Потом самозабвенно пели и танцевали, а Серафим 
одиноко бродил по школьному саду. Он вдыхал ночные ароматы 
цветущих деревьев, смотрел на россыпь звёзд и переживал. Те 
перемещения в пространстве и во времени, казались теперь 
просто сном, иллюзией. “Неужели мне всё это показалось? – 
думал он. – Но как же тогда Евсеевич и Людмила... Ивановна? 
Они ведь тоже...”
За раздумьями, усиленными острой внутренней болью, время 
пролетело незаметно. Серафим даже прозевал восход солнца.  Из 
школы вдруг высыпала галдящая, разгорячённая  толпа 
выпускников.
	- Горбыль! Ты чего один? – неестественно громко для 
утренней тишины прозвучал чей-то голос. – Айда солнце 
встречать!
	Его подхватили под руки и потащили туда, где из-за 
радужной дали начинало своё неутомимое шествие полыхающее 
светило.

Часть 2. Глава 4. Появление Демоны Фатум.
Возврат к оглавлению